«Пошли за мной!»

К 100-летию со дня рождения В. П. Астафьева

— Заходи, коли приехал, — сказал мне Виктор Петрович, выйдя к калитке, щурясь и поправляя накинутую на плечи фуфайку. — Чай на столе, пошли завтракать!

И я пошел. Неторопливо. Смущаясь своего сибирского нахальства. Дивясь игрушечному, яркому домику. Заросшему кустарниками и цветами огороду. Крохотным тесным комнаткам. Почти сухпайку на столе — хлеб да масло, чай да сахар. Простоте обращения и общения.

— Рассказывай, зачем явился?

— Про жизнь расспросить, — говорю.

Вопросов много — целый блокнот.

— А книжки мои не пробовал читать? Глядишь, поредели бы твои вопросы.

Эх, не сказал я тогда затаенное. Что пришел не столько за беседой по надобности газетной, сколько потому, что душа просила — побыть рядом, спросить про наболевшее. Услышать, понять. Извлечь истину из впечатлений. И потом просто идти с писателем. Или рядом. Или следом. И каждый раз примечать в своем сердце великое и долговечное чувство — узнавания большого человека в книгах. Узнавания его правды и постижения непостижимого мира. С его радостями и горестями. Мне показалось, в то лето Виктор Петрович был доволен собственным существованием. Много ездил. Много видел. Хорошо писал. Дорабатывал новую версию любимого «Поклона» — поэмы о своей жизни. Поэмы о любимых людях. Даже скажет Залыгину о посвящении и напишет: «Обнимаю тебя, родной человек. Держись на ногах. А мы подопрем тебя».

И тут я нарисовался. Выходило — тоже за подпорками. Получил. Сначала — порицание за нахрап. Но так, между делом. Виктор Петрович всеотзывчив и естественно добр. А потом ворошили стожок с темами, и я забыл все свои прежние страхи. Я слушал астафьевскую простоту о великих сложностях века. И это громыхало во мне и оглушало разрывами.

Поговорили, как на фронте побывал. Слова его разносили в щепки все то, что было общепринято. Я вернулся от него оглушенный. Долго не мог привыкнуть к двуличию повседневности. Правда жизни не совпадала с представлениями, которые ежедневно ко всему подшивалась — как белый воротничок к грязной гимнастерке. И позже я начал читать Курбатова. И много позже с ним познакомился — там же, в Овсянке. И теперь всякий раз, когда пишу или читаю про Астафьева, мне стыдно. Что нового можно сказать после Валентина Яковлевича? Он вырос как писатель и человек вместе с Астафьевым и Распутиным и постиг их природу — человеческую и писательскую. Да на такой байкальско-недоступной глубине, да на такой тонкой сердечной ноте, что вся современная говорильня про Виктора Петровича кажется мне пустой трепотней самовлюбленных авторов. Курбатов сердился и говорил, что тот и другой для него — громадное целое, могучее и духовное. И отколупывать от них крошки...

Реальность катастрофически сузилась. Обеднилась. И литература стала жиже, ниже, без героев. А ведь об этом начинали говорить Астафьев и Курбатов! Выбита опора из-под литературы. Смысл работы пропал. Писатель сделался похож на генерала, которого оставила армия. Вот строчки из письма Астафьева (1996 год):

«Одно несомненно: за нами идут слабые люди, и от слабости, в первую голову духовной, неспособны они постоять за себя, побороться за свою самостоятельность, выжить и укрепиться трудом…»

«Надо почувствовать себя самим народом, — писал Лев Аннинский, — чтобы решиться на ту правду, которую врезал ему Астафьев».

Молчание в современной говорливой литературе делается на высоком профессиональном уровне. Очень точно об этом написал Роберт Рождественский в одном из последних стихотворений:

Наше время пока что не знает

пути своего.

Это время безумно,

тревожно

и слишком подробно…

Захотелось уйти мне в себя,

а там — никого!

Переломано все,

будто после большого погрома…

И прошлая «элита», и нынешняя пытались Астафьева представить больным «чернухой». Когда он писал или говорил ожесточенным сердцем про жизнь. Или про войну. Теперь с этим, так сказать, улажено. Астафьева внесли в список «актуализации» и собираются убрать из школьной программы в пятом классе. В свое время я даже попытался понять жесткие слова Валентина Распутина о том, что Астафьев не дышит извне. А потом пришло прозрение от Курбатова — Виктор Петрович старше всех нас на войну. Чтобы его принять не поверхностно, надо его судьбу знать. И его книги не наспех, а душой перечитать. Как они и писались — душой. Он понимал жизнь так глубоко и так далеко, что его правда и пророчества остро звучат и сегодня, в угрюмой безжалостности капитализма.

Из письма Василю Быкову о войне (тот же 1996 год): «Ох, как тяжело туда возвращаться и все пропускать через старое уже сердце, усталое и больное. Хорошо, что были мы там, на этом самом крайнем краю жизни молодыми, много не понимающими и страху по-настоящему не знающими. Сейчас уж кажется, что там был кто-то другой, отдаленно на тебя похожий, — иначе с ума ведь можно сойти, перегружая и без того перегруженную память сверхтяжестями и свермуками. Если наткнешься на ненависть мою открытую, на то и на тех, кто нас обманывал, посылавших на муки и смерть, написанную “в лоб”, не очень художественно, знаю, ты мне простишь эту святую ненависть».

Прав Валентин Яковлевич: нет нынче великих. Не поразят сердца ни отличностью взгляда, ни нежданностью мысли, ни новым поворотом мира. Ушла сложная система духовного строения общества, где все соединено. И чистое зрение, без ожесточения, может быть возвращено только великой культурой, которая всегда милосердна, потому что видала человека в разных ситуациях и научилась прощать его.

Великие слова!

Мы вышли в сад. Я вытащил фотоаппарат. Виктор Петрович терпел мои команды. А я тем временем тянул свою лямку. Задал-таки последний вопрос — про экологию. Он встал и двинулся по тропинке, ногой указывая на растения, кусты, цветы и с наслаждением наговаривая их названия да места произрастания. Привез. Посадил. Вырастил. И сказал-отрезал:

— Вот моя экология! Понял? Пошли за мной!

И я пошел.

Евгений Шаленкин

Фотографии В. П. Астафьева сделаны автором в 1986 году в Овсянке, публикуются впервые.